Первоклассный шарик
Эрик/Чарльз, R, жанр - акынство, предупреждение - СПГС
- Я начинаю думать, - сухо говорит Эрик, - что мы тратим деньги американских налогоплательщиков отнюдь не на поиски мутантов, а на твои походы по музеям.
- Терпение, друг мой, - Чарльз улыбается. - Нужно уметь совмещать приятное с полезным.
- Предпочитаю совмещать полезное с полезным, - отвечает Эрик, ловит Чарльза за локоть, наклоняется к самому уху и добавляет, понизив голос. - А приятное - с приятным.
Даже сквозь слой одежды он отчетливо чувствует, как вздрагивает Чарльз, словно это - колебание магнитного поля, словно все вокруг прошито невидимыми металлическими нитями - стены, пол, потолок, словно каждый посетитель картинной галереи несет в себе крошечный заряд, сердечник потенциального ядерного взрыва, и тот, что рядом с Эриком - самый яркий из всех.
Прежний Эрик, может быть, испугался бы того, как обостряются все его способности в присутствии профессора Ксавье. Нынешний скорее считает эту особенность полезной - и, в случае необходимости, весьма опасной для любого, кто осмелится напасть на них. Главное, не забывать, что к любому наркотику очень легко пристраститься, но Эрик уверен в себе. Он всегда сможет бросить.
- Пошли отсюда, - говорит он тихо и хрипло, кладет руки Чарльзу на плечи, незаметно массирует - и прячет торжествующую улыбку, услышав придушенный вздох. У этой зависимости - обоюдоострое лезвие, и ранит она обоих - без всякой жалости.
- Минуту, - просит Чарльз, мягко отстраняясь, срываясь с крючка, но Эрик не удерживает его - знает, что вернется. Он всегда возвращается.
На выставке многолюдно, настоящее Вавилонское столпотворение, повсюду - чужие лица, чужая речь, однако Чарльз находит какой-то тихий уголок и застывает в благоговейной тишине перед вывешенной там картиной.
Эрик молча следует за ним. Нет, он, конечно, умеет наслаждаться искусством, но предпочитает соответствие времени и места. К тому же, большинство выставленных шедевров он видел - в Италии и в Мюнхене, во Франции и в Лондоне. Сведение личных счетов и хладнокровные убийства вообще способствуют расширению кругозора.
Он думает, что Чарльза подобные мысли могли бы позабавить, но Чарльз не слушает его, Чарльз смотрит на картину.
Вырванные из темноты, словно бы светящиеся силуэты, безмятежное лицо Христа, струящийся шелк багряницы... Драма, застывшая в шатком мгновении покоя перед тем, как обрушиться на зрителя всей своей мощью. Эрик стискивает зубы, его внезапно окатывает душной, жаркой яростью.
- Ecce homo, - в его устах звучит почти ругательством. Чарльз оборачивается, хмурится недоуменно.
- Я даже не знаю, - жестко продолжает Эрик, чеканя слова, - какой из вариантов отвратительнее. То, что ты правда ищешь здесь глубокий смысл и высшее предназначение, или что ты разыгрываешь этот спектакль специально для меня.
"Эрик, здесь люди", - голос в голове мягкий, укоряющий, и перед глазами все белеет от бешенства.
- Плевать, - он не шутит, и по-прежнему говорит вслух, тихо, но почему-то его слова легко перекрывают гул других голосов. - Ты же этого хочешь? Толпы, кричащей "распни его", искупления всех грехов человечества? Мы - не человечество... друг мой. И лично я не собираюсь взваливать на себя чужой крест.
- Твои евангельские сравнения мне, безусловно, льстят, - Чарльз тоже отвечает вслух, его голос звенит, видно, что он тоже начинает злиться; Эрик, несмотря на глухо клокочущую внутри ярость, не может не залюбоваться румянцем на щеках, сверкающими глазами, воинственно выдвинутым вперед подбородком. - Но я не настолько религиозен - и самонадеян - чтобы...
Выдержать это решительно невозможно.
Эрик хватает Чарльза за руку, тянет за собой, расталкивая посетителей, и Чарльз идет следом, хотя мог бы - остановиться, отказаться, вырвать руку, Эрик бы не стал настаивать, и снова белеет все перед глазами в приступе гнева от этой будто бы покорности, и сдержанной дрожью отзываются металлические прутья арматуры в стенах и перекрытиях, а ограждения для посетителей, кажется, даже начинают подпрыгивать на месте. Из музея они выходят очень вовремя, но есть еще дорога до отеля, такси, портье с недоуменной улыбкой, Эрик молчит и держится, однако, как только они оказываются за закрытой дверью номера - буквально сдирает с плеч Чарльза плащ. За плащом следует твидовый пиджак, галстук, трещат пуговицы на рубашке, но Эрик останавливается, чтобы на удивление нежно прижаться губами - к губам, осторожно придерживает затылок, целует, словно никак не может напиться, прижимает бережно - и тут же, опустив голову, ставит яростный засос чуть повыше ключицы, едва ли не до крови прикусывая кожу.
- Если ты так хочешь, чтобы тебе сделали больно, - почти рычит он, толкая Чарльза к кровати, - позволь мне. Я умею, поверь.
- Не хочу, - говорит Чарльз. И Эрик останавливается, точно механическая игрушка, у которой кончился завод.
Смотрит.
На взъерошенного, взмокшего, зацелованного Чарльза Ксавье, в наполовину расстегнутой, вытащенной из штанов рубашке, с наливающимся багровым следом от укуса на шее, с тяжелым сиплым дыханием, с расширенными зрачками - меньше всего похожего сейчас на мученика или святого.
Что-то щемит в груди, остро и сладко. Эрик молчит. Ему кажется, что если Чарльз сейчас заиграется, продолжит подчиняться с наигранной покорностью, не упуская при этом из своих цепких блядских рук ни капли контроля - он, Эрик, все-так не выдержит.
Ударит.
А потом уйдет.
Несмотря на все наркотики, зависимости и мутантские способности.
И, может быть, сдохнет где-нибудь в погоне за очередным нацистом, едва не воя от тоски, потому что кто еще даст ему - все это?
Чарльз утирает губы тыльной стороной ладони, дышит отрывисто, через рот.
- Я имел в виду, не хочу, чтобы ты делал мне больно, - просто говорит он. - Тебя - хочу.
И протягивает руки.
И все великие итальянцы вместе с евангельскими сравнениями и непрошенными рефлексиями летят к чертям, и сейчас Эрик, наверное, не то что подводную лодку смог бы остановить - Эйфелеву башню в узел бы завязал, и, да, думает он, это опасно. Это очень опасно.
Это Чарльз Ксавье у нас умеет жить многими жизнями одновременно - Эрику Леншерру с избытком хватает двоих; на узкой постели, в горячечном, судорожном движении, которое начинает один, а продолжает другой, в соленых каплях пота, в долгом дрожащем выдохе - слишком много, слишком сильно, а Чарльз улыбается ему - ему! - обхватывает его лицо ладонями, и шепчет его имя вслух, словно забывая о том, что им не нужны слова.
Поцелуй горчит на языке. Эрик пытается вспомнить, почему именно он так взбесился, но в памяти только - гневно поджатые губы и сверкающие глаза Чарльза. Сонно, душно и немного липко, осенний воздух вздрагивает за окнами предчувствием дождя.
Он проваливается в полудрему, но еще успевает почувствовать легкое прикосновение к виску и напрячься - но это Чарльз всего лишь убирает с его лба упавшую на глаза прядь.
То, как Чарльз, задумчиво разглядывающий его, шепчет: "Ecce Homo" - он уже не слышит.